Быть маленьким – не значит не понимать.

Хаято – маленький. Хаято – понимает.

Понимает он, пожалуй, чуть больше, чем нужно бы, и печали его усиливаются с каждой мыслью, мелькающей в голове. Хаято смотри в упор на хозяйку свою, пытаясь увидеть то самое, вгрызающееся в душу клыками кривыми и приносящее столько боли обоим им. Пытается – не видит, чувствует разве что. Грусть, боль, воспоминания серые, яркостью своей все цвета на свете затмевающие – всё это оседает на его короткой шерсти каменным крошевом, пылью чужих прожитых лет, забивается ему в горло, не давая ни шанса на малейший вдох.

Хаято смотрит на светлые волосы той, кого любит всем сердцем. И видит пепел, отливающий серебром под ярким весенним солнцем.

---

Когда дирлинг видит хозяйку плачущей, ему кажется, что сердце его разорвалось надвое и медленно опадает, словно листья по осени – иссохшие и почерневшие. Хаято от боли едва дышит и думает, что то он увидел, чего не следовало, что слёзы эти – не для глаз чужих, для себя лишь – словно бальзам для души израненной.

На небе месяц острой косой изгибается, но ни один из них так с места и не двигается, застыв статуями мраморными, бледными и несчастными. Хаято боится и вздох лишний сделать, замерев, затерявшись в тенях спящих деревьев. Его хозяйка сидит спиной к нему, ноги под себя подогнув, и Хаято думает отстранённо, что сидеть так, наверное, больно. А потом она медленно к нему оборачивается, и дирлинг понимает – внутри больнее гораздо.

Глаза у неё уже даже не слезами застланы – печалью тупой, пульсирующей, что едкой серой пеленой взгляд разъедает. Хаято чувствует расползающуюся внутри боль, прожигающую его тонкую кожу огнём невидимым, и хочется ему закрыть глаза слезящиеся и проснуться, вынырнуть из затянувшегося кошмара, что ему даже не принадлежит. Но хозяйка зовёт его голосом тихим, охрипшим от слёз, и дирлинг лишь склоняет печально голову.

И подходит к протянутой, чуть дрожащей руке.

---

Хаято, наверное, должен быть чуть более в команде, думается ему порой, однако поделать с собой он не может ровным счётом ничего. Понимает его, наверное, разве что Мичия – маленькая и тихая, прячущая прикрытые глаза под венком красивым. Мичия всегда улыбается ему – и всем, кому улыбка порой нужнее, чем свет солнечный – мягко и тепло, а в душе у самой – снежные метели и ледники огромные, что в любую секунду обрушиться готовы, последнее тепло под собой захоронив. Хаято чувствует это душой самой, что замерзать начинает, стоит ему на Мичию случайный взгляд бросить. Мюски, наверное, знает его хорошо слишком, потому что улыбка у неё подрагивает всё чаще – еле заметно, незримо почти, специально для внимательного Хаято словно.

Отворачиваются они каждый раз синхронно, так и не сказав друг другу ни слова.

---

Весна тянется долго, бесконечно долго, думает с болью Хаято, печальными глазами наблюдая за увядающей хозяйкой. Наблюдая – и упорно гоня из мыслей образ Мичии, улыбчивой и приветливой Мичии, что, счастливо смеясь для всех, задыхается под тяжестью рушащихся внутри неё ледников. Ему не хочется думать о том, что будет, когда последняя ледяная глыба с треском оглушительным накроет собой маленькую и добрую мюски. Хаято лишь качает головой уставшей, которая болит теперь почти постоянно, мешая думать нормально – как, впрочем, и жить. Думать о том, что будет когда ему не хочется абсолютно.

У хозяйки его внутри не пустыни снежные и ледники безжизненные, отнюдь. Внутри у неё – сирени кустарники, черёмуха белая да персиков соцветия. Внутри у неё – солнце на закате и песни птичьи, что, по изгибам рёбер прокатываясь, к самому горлу поднимаются. И Хаято бы радоваться весне этой солнечной, что внутри у неё расцветает деревьями да кустарниками, но он смотрит в глаза темнеющие и думает – лучше бы иней и рябины замёрзшие.

Потому что весна её убивает.

Сирень колышется уже у самого её горла, щекоча гортань пятилистными цветками и ароматом своим кислород понемногу вытесняя. Хозяйка его кашляет, прижав плотно ладонь ко рту, и Хаято со страхом ждёт, когда на ней лепестки бледно-сиреневые останутся. Дожидается он лишь взгляда в его сторону, наполненного одними только извинениями, от которого ему лишь хуже становится.

Хаято думает, что, наверное, лучше бы весны и не существовало вовсе.

---

Хаято хочет поскорее вырасти.

Засыпает он всё чаще с мыслями о рогах роскошных, покрытых цветами сакуры-вишни полностью, раскидистых и прекрасных. И снятся ему деревья, до самого горизонта простирающиеся, с бутонами розовыми и ароматом вишнёвым, снится ему ветер тёплый и высокая трава, что копыта его стеблями тонкими обвивает.

Снится ему и хозяйка. Шею его обнимающая и дышащая полной грудью, заходящаяся счастливым смехом. Без чёртовой сирени и черёмухи в лёгких, без запаха персикового, что преследует их обоих, утихать и не думая. Без всей той болезненной весны, что под рёбрами у неё поселилась, оплетая сердце своими искривлёнными ветвями.

Во снах они счастливы, думается Хаято.

А в реальности он каждый вечер старается не смотреть в глаза заботливые, в которых печаль всю радужку затопляет и плещется, морем бескрайним разливается. Но каждый раз смотрит, отвернуться не в силах.

Ведь если однажды отвернётся он – кто у неё тогда останется.

---

Хаято хочется плакать от беспомощности и злости глухой, что сверлит самую душу его.

Рога у него действительно прекрасные – ветвистые и раскидистые, словно большого дерева безлистная крона, изогнутые до того красиво, что порой Хаято слышит прохожих восхищённые вздохи, которые, однако, лишь больше ему сердце разрывают. Рога у него – самые красивые, чудесные, замечательные.

Усеянные персика цветами по всей их раскидистой площади.

Хаято готов по земле кататься, цветы ненавистные сминая и обламывая рога, что принесли ему лишь горечь. Хаято готов отдать все свои четыре тонкие ноги за то, чтобы просто вернуться обратно, туда, где было до. Хаято, кажется, на что угодно готов, лишь бы не видеть в отражении своём лепестки персиковые – нежно-розовые, на ветру мягко покачивающиеся.

Но он лишь бессильно опускается на траву, не в силах больше себя убивать мыслями своими же. Хозяйка, рядом идущая, лишь следом опускается, за шею тонкую его обнимая. Как во снах, думает Хаято, прикрывая глаза. Сидят они в молчании полном, слушая лишь песни ветра – неба дыхание.

- Знаешь, Хаято, - тихий голос хозяйки доносится до него смутно, будто сквозь толщу воды, - я ведь очень люблю персики.

Открывать глаза Хаято не хочется абсолютно, но оба они знают, что слышит он каждое слово. Ветер путается у него в рогах, и персика лепестки шелестят, будто отзываясь. Сердце Хаято наполняется грустью, но он вслушивается в голос любимый.

- А теперь, кажется, у меня есть причина любить их ещё больше.

---

Они не говорят ни слова до самого вечера, незаметно засыпая друг с другом рядом.

Хаято чувствует тепло дыхания хозяйки у себя на шее и приподнимает всё же веки тяжелеющие. Солнце на закате особо ласковое, и лучи его тёплые целуют хозяйки открытый лоб и непослушные пряди, на него спадающие. Хаято смотрит на неё почти счастливо, с опаской пытаясь уловить то самое, что уже почти и убило их обоих, но не находя ничего.

И волосы её – медь на ветру, поблекшая слегка, потускневшая со временем. Без единого проблеска серебром в зрачках у Хаято, и тот думает – счастлив.

Весна в их душах сворачивает измотанные, самой собой израненные кольца чешуйчатые, выпуская мягкие перья, что щекочут грудную клетку изнутри, принося такое долгожданное облегчение. И Хаято понимает – кончено всё, пережили, перетерпели.

Персиков лепестки шелестят усыпляюще, ветром оглаживаемые, но сердце у Хаято болью уже не отзывается им в ответ. Он лишь вновь прикрывает уставшие за день глаза и позволяет дрёме сознание заполнить полностью, словно воде поднимающейся – от рёбер и до головы, успокаивая и сердце, и сознание.

Весна почти позади, сонно перебирает он мысли свои.

А с персиками можно и смириться, возникает у него в голове, и Хаято аккуратно, чтобы хозяйку не потревожить, опускает голову на землю. Последние всполохи мыслей лениво возникают на границе сознания его, но сил у него не остаётся уже ни на одну из них.

Засыпает Хаято счастливым.