Говорят, что хорошая история затягивает в себя, как течение реки. Так в Алоле говорили те, кому творить было также необходимо, как пить и дышать, но остальные, даже если не смогли сформулировать эту мысль сами, соглашались. Особенно с этой мыслью соглашался один житель Алолы, особенно восхищëнный островом Пони. Он любил его во многом благодаря его нетронутости, где можно уединиться вдали ото всех и полностью посвятить себя творчеству.

И лишь спокойные воды приветствовали его. Он ничего от них не требовал, и они не требовали ничего в ответ. Он не был ни героем, ни злодеем, но его перо порождало и тех, и других. И порой он отправлял их именно на этот остров. Пока он писал, они преодолевали себя, навечно оставались в этих водах или погибали…

Если бы все эти персонажи существовали на самом деле, царство Тапу Фини никогда не знало бы спокойствия. И писатель зачастую обращался именно к ней.

— Муза моя милая, муза моя славная, прошу, приди, приди ко мне!

Но теперь волны хранили лишь журчание глубоких течений. Муза показываться не желала. «Чтобы вернуть вдохновение, нужно заняться сменой деятельности», — подумал писатель. Возможно, плавание ему бы и помогло… Но оценила бы муза столь наглое, резкое и дерзкое вторжение на её территории?! К тому же, писатель понимал, что хоть его персонажи и являются отражением его души, сам он никогда не осмелится на те деяния, что так легко им даются.

Это они достойны предстать перед владыкой этих мест.

А что если…

Мысль развернулась сама собой. В тот час ни одна морская муза потревожена не была, зато воздушные, невидимые, пели серенады творцу. Идея, что пришла ему, была словно послана ему этими водами, и он не смел, не мог отвернуться от неё.

Пока перо чертило путь истории, на воде показался гребень, но писатель был очарован тем, что расцветает на его бумаге. Он был очарован образом музы, который представал перед его глазами яснее, чем самая настоящая из муз. Он писал, как гневно поджимались еë плавники, когда глаза настоящей музы смотрели на него с ярким блеском. Его руки дрожали от силы, с какой они давали ручку, и руки музы подрагивали тоже. Пока писателя уносило течение истории, муза засматривалась, с каким восторгом он поддавался ему.

Писатель даже стал чаще дышать, но никакая сила не могла его остановить. Быть может, даже если бы перед ним в это мгновение предстала сама муза, он этого и не заметил. Но муза и не смела. Как и простым люди, да и покемонам, ей нравилось смотреть, как идëт работа. Этот человек сам по себе не был ей интересен, пусть он и приходил к озеру чаще прочих, то есть больше одного раза. Он не тревожил вод, и этого было ей достаточно, чтобы не прогонять.

Но сейчас музе — самой Тапу Фини — хотелось приблизиться к нему. Хотелось рассмотреть этот горячий огонь в глазах, этот пот, который стекает по лбу, ещё лучше слышать скрип ручки… Но она не смела потревожить этот горячий порыв творчества. Она знала — стоит только ей приблизиться слишком близко, и этот задор уйдëт в одно мгновение, сменившись страхом и восхищением, от которых она уже давным-давно устала.

Но всему настаëт конец. Ручка замедлила свой бег, скрип стал гораздо тише. Но Тапу была уже удовлетворена, и поспешила оставить его ещё до того, как он отложил ручку.

Когда он наконец вскинул голову, от музы остались лишь волны.

— Сама вода колышется от моего шедевра! — улыбнулся писатель. — Благодарю за вдохновение!

Его голос разнëсся над водой, но даже так он достиг ушей Тапу Фини. И она улыбнулась, радостная, что у неё есть такой интересный жрец.